На женской половине деловито сновали снохи Вера и Настена – жены Михаила и Григория. Командовала тут Любаша, расторопная и домовитая жена Александра, старшего из сыновей атамана. Шутка ли, с утра отдоить восемь коров, принести пойла телкам и бычкам, насыпать зерна курям, гусям да уткам. Да напоить всех, накормить собак – бесконечная работа. А в доме уже вовсю топилась печь. Готовили завтрак и еду на день и в поле незамужние дочки Пана и Нюся под строгим материнским доглядом хозяйки. Младшая дочка Лена забавляла годовалого братишку Алика, усевшись в уголке под иконами, просторного атаманского дома. Вообще-то старшие братья, как и было положено у кержаков, женившись, жили со своими семьями в отдельных куренях, построенных рядом, но хозяйство предпочитали держать на отцовском базу. Вместе работать сподручнее, да и батькин догляд за животиной надежней.

В страду казаки работали от зари и дотемна, зная, что короткий отпуск скоро закончится и нужно будет вернуться на службу в летние лагеря. Вот и спешили помочь справить все основные, тяжелые работы до отбытия. В поле были все – и старые, и малые. Сенокосная пора подходила к концу. Корма казаки наготовили по сравнению с прошлым годом почитай раза в два больше, с запасом. Основное сено застоговали километрах в шести от дома, с расчетом еще до слякоти перевезти на базы, а запас на всякий случай, как присоветовали добрые люди, накосили по березовым колкам за Тартасом, довольно полноводной рекой, притоком Омы. Сочные и духовитые травы Барабы славились по всей округе. Нигде больше по всей Сибири не было таких естественных сенокосов пахучих трав, придающих особую жирность и приятный вкус барабинскому сливочному маслу, издревле славившемуся по всей России. Вот почему казаки держали здесь помногу коров и лошадей. У самого атамана на подворье было четыре строевых жеребца, десяток рабочих меринов и кобыл, не считая любимца всей семьи Игреньки, рыжего двухлетнего дончака с белой гривой и густым, ни разу не подрезанным белым хвостом. Коровье стадо с молодняком и племенным бугаем занимало пригон на двадцать с лишним кормушек. И это было еще не самое большое поголовье в станице. У зажиточных казаков Семеновых и Чернусей скота на подворье было раза в три больше.

Революция, прошумевшая где-то далеко в России, не подавала о себе никаких знаков, жизнь шла своим чередом и лишь к концу лета нынешнего 1918 года зловеще аукнулась здесь, в северной болотно-урманной лесостепи. Строевые казаки, приехавшие на замену отбывшим на службу, приносили тревожные вести. Станица, занятая привычными сельскими хлопотами, вдруг как-то притихла в ожидании зловещих перемен. В конце лета грянула беда. Из Новосибирска пришел указ о реквизиции для нужд армии сена. Ретивые фуражиры, под защитой красноармейцев под гребенку выгребли все накошенное за лето сено. Казаки, имеющие за Тартасом вполне достаточный на зиму запас корма, глухо роптали на обдиравшую их, неизвестно откуда взявшуюся, Советскую власть. К счастью до открытых вооруженных столкновений дело не дошло.

А тут новая напасть. Беда пришла, откуда её совсем не ждали. Взбунтовался и поднял мятеж находившийся в плену чешский корпус. Всех строевых казаков срочно вызвали в лагеря. Щедро вооруженные союзниками чехи и словаки, как саранча, уничтожали все на своем пути. В Северную станицу белочехи вошли в полдень. Собрав на майдане всех взрослых, они объявили о добровольно – принудительной конфискации продуктов питания, домашнего скота, лошадей и опять сена. Накормить такую ораву, ничего не понимающих по-русски, озверевших от голода и свободы чужаков, казаки были просто не в состоянии. Об этом и сказал со свойственной ему прямотой и смелостью станичный атаман Самуил Соболев. Не ожидавшие отказа захватчики стали прямо здесь, при всем народе избивать казака прикладами. Избитого в кровь старика подняли с земли на ноги и потребовали, чтобы он дал распоряжение о добровольной сдаче продуктов. Атаман, поведя залитыми кровью глазами, недобро ухмыльнувшись, вместо ответа скрутил здоровенный кукиш и ткнул его под нос самому горластому чеху. Из сгрудившихся в сторонке верхами чехов отделились несколько всадников. Направив лошадей к атаману, они палашами изрубили его на глазах у всех. После расправы они оттеснили безоружных людей к реке, выставили охрану и всей оравой принялись грабить станицу. Нагрузив на чудом оставшихся от прежней реквизиции десяток телег мешки с мукой порезанную домашнюю скотину – свиней да телят, привязав к телегам коров, колонна начала вытягиваться из разоренного села. Вдруг из-за опушки леса на майдан с криком и гиканьем выскочила полусотня казаков, примчавшимся из летних лагерей на помощь станичникам. С трех сторон, практически в упор из новеньких английских пулеметов чехи хладнокровно расстреляли подмогу. Оставив на опушке леса страшную мешанину из конских и человеческих тел, чехи под прикрытием пулеметов, не таясь, ушли по дороге на Барабинск. Стон и плач стоял в каждом доме села, почитай в каждом курене стоял гроб. Соболевы хоронили опору и надежду семьи – отца Самуила и троих сыновей – Александра, Михаила и Григория. Пощадили только последнего мужчину в семье – годовалого Алика, его отшвырнули, как щенка в сторону, когда выводили со двора под седлом Игреньку. Да видно и ему не суждено было покорно служить захватчикам. Его бросили загнанного под переправой у Ича, на полпути к Барабинску. Вот так судьба прошлась по семье девятилетней девчушки Лены, моей родной бабушки, которая прожила, считай, девяносто лет и похоронена уже здесь в Семиречье.

С тех пор прошло чуть более сорока лет. Страна прошла через гражданскую и Великую Отечественную войну. Юг России в начале шестидесятых годов заполонили цыгане. Здесь, в донских степях, они огромными таборами кочевали от города к городу. Бесцеремонные наглые женщины с оравой грязных и оборванных цыганят занимались мелкими кражами, гаданием да попрошайничеством. Базары, вокзалы были буквально оккупированы цыганами. Мужчины промышляли больше угоном знаменитых донских лошадей. Местные конезаводы не успевали подсчитывать убытки. Милиция с ног сбилась, отыскивая конокрадов. И когда терпение казаков должно было бы вот-вот лопнуть, власти вмиг решили эту проблему. Цыганские таборы в одночасье целиком загрузили в товарные вагоны и отправили на вольные земли необъятной Сибири.

Весеннее утро у Александра Семеновича Окаемова, директора лесничества одного из таежных районов Алтая, начиналось очень удачно. Большая партия деловой древесины его леспромхоза была уже погружена на товарной станции Бийска и готовилась к отправке на шахты Дона. Партия пушнины, добытой за зимние месяцы таежниками-промысловиками, первым сортом была принята базой, а самое главное – он уже сдал все необходимые документы и завтра должен был выкупить новенький вездеход «Москвич» – поощрение за постоянное перевыполнение производственных планов. Деньги за машину он загодя привез с собой.

На товарной станции, куда Александр заглянул, чтобы лично проследить за отправкой леса, царило необычное оживление. Под надзором милиции и курсантов милицейского училища разгружался только что прибывший на станцию товарный состав. Казалось бы, товарные вагоны должны быть пустыми, ведь сюда загоняли только порожние вагоны на погрузку, но из открытых дверей на землю как горох начали сыпаться галдящие и орущие цыгане. Вмиг буквально все пространство было заполнено пестро одетой кричащей толпой. Из товарных вагонов прямо на землю женщины стали сгружать немудреный скарб – кочевые пожитки табора. Из передних вагонов по настилу с помощью курсантов мужчины осторожно спускали крытые брички – кочевые кибитки. Закончив эту работу, цыгане всем табором направились к последним вагонам, откуда доносилось ржание измученных, считай недельным перевозом, лошадей. Когда поставили сходни и начали выводить лошадей, случилось непредвиденное – с грохотом и лязгом тронулся состав на соседнем пути. Испуганные лошади, обезумев от страха, оборвав поводья, ринулись из вагона. Зажатая в дверях, бешено хрипящими лошадьми, попала передними ногами в проломленный настил сходней, молодая рослая кобыла. Цыгане бросились ловить лошадей. А на путях билась, пытаясь подняться на сломанные передние ноги, вся в крови и угольной пыли лошадь, да в опустевшем вагоне испуганно ржал привязанный в углу маленький, видно в пути родившийся жеребенок, точная копия умирающей кобылицы. Все это произошло в считанные минуты на глазах у оторопевшего Окаемова.

Кто-кто, а он-то, потомственный казак, знал толк и истинную цену настоящих племенных донских лошадей. Когда табун удалось загнать в один из пустых товарных складов, цыгане, вернувшись, обступили истекающую кровью кобылу. Она уже не билась, а только жалобно хрипела, с трудом поднимая красивую, с белой звездочкой на лбу голову. Статный, крепкого телосложения цыган, на своем языке что-то крикнул подбежавшим сородичам. Один из них, вытащив из голенища сапога нож, прекратил мучения бедного животного. Вмиг воцарилась тишина. Умолк. кажется царящий вечно на станции, шум и лязг. Только из открытого товарного вагона по-прежнему доносилось тоненькое жалобное ржание жеребенка.

Будто неведомая сила толкнула к цыганам Александра. Подбежав, он ухватил за руку барона:

– Продай жеребенка. Ты сам видишь – не выходить вам его, мать погибла, а табору не до него. Вон сколь дел вам с переселением. Продай, Христом Богом прошу. У меня на кордоне кобыла ожеребилась. Я его выкормлю. Что хошь проси за него – последнее отдам.

Барон, как от назойливой мухи отмахнулся от Окаемова:

– Уйди ты, без тебя делов пропасть, не видишь, что творится; лучшую кобылу потеряли, табор уводить надо, детей кормить нечем. Александра будто молнией осенило:

– За дойную корову отдашь жеребенка, сейчас я мигом самую лучшую тебе корову приведу. Корми цыганят молоком. Скажи только, отдашь?

Барон что-то спросил у заросшего бородой до самых глаз седого цыгана, окруженного целой оравой оборванной разновозрастной детворы:

– Повезло тебе, за бесценок золото получаешь, век мою доброту помни. Веди корову, пока хозяин не передумал.

Уже через час, бережно укутав в одеяла жеребенка, вез Окаемов на кордон на леспромхозовском стареньком УралЗИСе свою драгоценную, нежданную покупку. Его нимало не заботило то, что на приобретение «Москвича» ему уже не хватает денег, и что через недельку опять придется за сотню километров по безобразным таежным дорогам вновь возвращаться в Бийск. Быстрее в тайгу, на кордон, накормить Игреньку, так назвал своего питомца Александр. Поздно вечером, уже при свете фар, уставший, но безмерно счастливый, Окаемов добрался до места. Быстро спутав и крепко привязав кобылу, он бережно принес утомленного бесконечной дорогой, голодного жеребенка. На удивление всего семейства – жены Александра и двух сыновей – подростков кобылица довольно миролюбиво приняла приемыша, вместо своего, утром павшего, слабенького от рождения детеныша. Вот так началась новая жизнь будущего чистокровного племенного донского жеребца, а пока еще маленького, испуганного сосунка Игреньки.

Во многих старинных песнях поется о воле и непомерно тяжелой казачьей доле. А доля казачья и впрямь тяжела. И в полную мере хлебнули лиха и мои сородичи-старообрядцы. Еще во времена Патриаршества Никона была проведена церковная реформа; появилось троеперстное крестное знамение, в знак Троицы, были внесены исправления в Символ Веры. Казаки, как известно на столетия, раньше принявшие христианство, и считавшие, что защита Отечества и Веры Православной есть смысл жизни, новшества эти принять отказались, забунтовали. А когда царь начал принимать к защитникам истинной веры крутые меры – потянулись казаки с насиженных мест, с родного Дона двумя колоннами на новые места поселения. Одна колонна направилась в так называемую Польшу, места сегодняшней Брестской и Гомельской областей. Непроходимые болота с густыми нехожеными лесами стали второй родиной казаков-старообрядцев. Другая же часть староверов направилась в Западную Сибирь, избрав местом жительства Алтай. Основательно осели на новых землях станичники. Поставили крепкие, как на Дону, селения. Общинный уклад жизни, общие юртовые земли, крепкие руки, привычные к оружию, так же оказались привычными к тяжелой крестьянской работе. А еще, что заметно выделяло кержаков среди прочего переселенческого люда, так это абсолютно трезвый образ жизни, да дружные и крепкие многодетные семьи. Все это позволило довольно быстро встать на ноги, обзавестись хозяйством. Казаки разводили скот, сеяли хлеб, занимались пушным и лесным промыслом, по таежным рекам мыли золотишко.

Спустя сотню лет умная и дальновидная императрица Екатерина II обратилась к казакам, ушедшим в Польшу (читай в Брестскую и Гомельскую область ) с просьбой переселиться к своим соплеменникам, прочно обосновавшимся на Алтае. Прибывшие казаки расселились по вольным землям, как Алтая, так и Новосибирской области. Старожилы радушно приняли братьев по крови и вере, правда, за жительство в европейской части дали им ехидную кличку «поляки». За вековую оторванность от основной казачьей массы «поляки» ничего не растеряли из обычаев и традиций, привнесли, правда, только ругательства на польском, да нечасто встречающиеся польские имена. Кстати, многие казачьи общины, не ужившись с властью на Барабе и Алтае, и уже в нынешнее время опять станицами, как и мое родовое Северное, вернулись назад, теперь, уже в Белоруссию, под крыло «батьки Лукашенко».

Но вернемся на глухой таежный кордон, где семья кержака Окаемова, как своего ребенка выхаживала Игреньку. Многие, особенно те, кто постарше, помнят хрущевское правление, одни – как время повсеместного внедрения кукурузы и непродуманного объединения районов в так называемые совнархозы. Другие – как удушающие сельскохозяйственные налоги, когда сельские жители были вынуждены вырубать сады и забрасывать приусадебные участки. Много чудес натворил удивительный Никита Сергеевич. Казаков же, кроме всего, особенно обижало то, что несмотря ни на какие просьбы, не разрешалось держать в домашнем хозяйстве лошадь. А как в Сибири без нее? В тайге, да по бездорожью только лошадь и была единственной подмогой.

Правда, почти в каждой крупной организации села были свои конюшни – райкоме партии и райисполкоме, в милиции и сельском совете. Была своя конюшня и в лесничестве. Все лошади, как сейчас автомобили в учреждениях, были на строгом учете.

Но какой, же он казак, если у него нет коня? Конечно, на дальних заимках кержаки втихомолку держали своих лошадей. Под страхом наказания, на свой риск. Так уж устроена казачья душа. Но время шло и Игренька на вольных кормах, да хозяйской ласке из жеребенка превратился в статного, невероятно красивого молодого жеребца. На воле, не видя чужих, конь признавал только одного Окаемова. Как собака бродил за ним следом. По команде подавал передние ноги, ложился, подходил на специальный, только ему знакомый посвист. Порою Александр целыми днями мотался айдаком на Игреньке по тайге. Научил хозяин жеребца не бояться таежного зверя, не шарахаться от выстрела, не знал Игренька нагайки и удил. А шпоры казаки с древних времен не применяли, ни к чему они были обученному коню.

Слава об Игреньке, как о великолепном жеребце-производителе, летела как на крыльях от станицы к станице. Практически любая кобыла приносила от жеребца точную копию папаши, рослого, выносливого, неприхотливого дончака. На фоне низкорослых, лохмоногих сибирских лошадок, появление невиданных ранее лошадей долго не могло остаться незамеченными. А тут и случай нежданно-негаданно, как на грех подвернулся. Собирая кедровые шишки, сорвался с дерева Валька, младший сын Окаемова, Все бы ничего, да только сухим сучком располосовал он себе ногу глубоко, до самой кости. Кровь-то на кордоне остановить сумели, но вот зашить, чтобы не было страшного шрама на всю жизнь, можно было только в больнице. Быстро домчал их до райцентра Игренька, не подкачал. Оставил его Александр у больничных дверей без привязи, знал не уйдет никуда жеребец, а сам на руках понес сына в приемный покой. Хоть и день клонился к вечеру, хирург оказался на месте, принял пострадавшего.

А в это время присланный из Барнаула новый секретарь райкома в сопровождении свиты осматривал районные организации. И надо же такому случиться, принесла его нелегкая в больницу. Остолбенел, потерял дар речи, увидев Игреньку новоиспеченный начальничек. В самом Барнауле, в краевом центре, где собрано все самое лучшее на Алтае, нет такого чуда, как в Богом забытой деревне. А Окаемов, занятый своими думами, не обращая ни малейшего внимания на холеного мужика в шляпе и очках в золотой оправе, не касаясь стремени, махом влетел в седло и наметом, не понукая жеребца, мигом ускакал в тайгу. Не знал Игренька, что этот новый районный хозяин круто изменит всю его, да и не только его жизнь.

К обеду следующего дня на кордон прибыл нарочный с приказом передать жеребца в райкомовскую конюшню. Взамен его, для счета был прислан вислогубый, с разбитыми копытами мерин. Со слезами провожала вся семья Окаемовых Игреньку. Александр сильно надеялся на то, что сможет вернуть жеребца, сумеет убедить в этом Трактора, так успели прозвать первого секретаря его же сослуживцы за то, что ходил он, широко расставляя ступни ног, оставляя следы, как от колес «Белоруса». Плохо принял Окаемова секретарь, и слушать не стал, что жеребец вырос в тайге, не знает чужих, никогда не ходил в упряжке. Надул для важности щеки, выпучил белесые бегающие глазки и в разговор даже не вступил. На прощание сказал, правда, что на таком жеребце можно только ему, большому начальнику ездить, а для него, какого-то лесника, вполне и любой сивый мерин сгодится.

Трактор по своему разумению думал, что поставлена последняя точка в их отношениях, но Игренька поступил по-своему. В ночь дончак, оборвав поводья, искусал и побил копытами райкомовских жеребцов, в щепки разнес ворота конюшни и ушел вплавь через Чумыш, короткой дорогой в тайгу, на родной лесной кордон. Лично сам, в сопровождении полудюжины конюхов приехал Трактор снова забирать Игреньку.

Александр попытался снова объяснить, что жеребец не сможет жить в неволе. Только никто слушать его не стал. Теперь уже окончательно убедившись, что коня все равно заберут, Александр показал, как без поводьев и тем более удил, можно управлять Игренькой и попросил, чтобы Трактор постепенно, лаской приучал к себе вольного, свободолюбивого жеребца. Недобро оглядев семью Окаемовых, райкомовский начальник приказал конюхам доставить в райцентр жеребца. Но не смогли удержать дюжие конюхи дончака. Прижав уши и всхрапнув, рванулся боком и, протащив по земле вцепившихся в поводья мужиков, вдруг стал на дыбы и затем прыгнул прямо на них. Бросив поводья, как от черта шарахнулись в разные стороны конюхи. Игренька, перемахнув через прясла, галопом ушел на пойму, где обычно пасся. – Сам жеребца в конюшню приведешь,- бросил сквозь зубы Трактор, садясь в бричку. – Завтра же чтоб стоял в стойле, сгною в тюрьме коль не исполнишь. Понял меня, кержак? Удивить видно краевое начальство невиданным в этих краях элитным жеребцом сильно захотел Трактор. А может постылая жизнь его постоянно тюкала и, почуяв власть, озверел мужичонка. Кто знает. Ведь не зря же в народе говорят: хочешь узнать человека – дай ему власть.

Отвел снова Игреньку Окаемов на райкомовскую конюшню, завязал повод на коновязи калмыцким узлом и ушел, не оглядываясь. Пройдя через площадь, зашел в чайную, взял сто грамм с прицепом да две кружки пива. Захотелось хоть этим заглушить острое чувство несправедливости и бесправия, хоть этим залить горе. Не успел допить пиво, как увидел, что его Игреньку собравшиеся со всех конюшен конюхи по приказу Трактора обучают ходить в бричке. Для этого летом запрягли племенного жеребца в сани, нагруженные мешками с песком и, раскрыв ворота, кнутами стали бить его, заставляя везти поклажу. Два здоровенных конюха держали дончака за узду с двух сторон, один сидел в сенях на мешках с песком, а еще двое с обеих сторон со всей силы охаживали плетьми. Кровавая пена падала с разорванных удилами губ Игреньки, кровь, смешанная с потом стекала с крупа, иссеченного плетьми со свинцом. За этой картиной, бросив все свои неотложные дела, наблюдал из окна сам новый хозяин, плюгавенький мужичонка из всесильного райкома. Впервые, за последние тридцать лет жизни заплакал Окаемов, видя это зверство вроде бы людей по виду, а по нутру же трусов и извергов. Покрыв крепкими словами всю эту братию, ушел с площади на берег Чумыша, подальше от людей. Умывшись прохладной водой, с тяжелым сердцем, не дожидаясь машины, ушел пешком за двадцать километров снова на лесной кордон, зная, что больше уже никогда не увидит прежним своего любимца.

А через пару недель Игренька снова вернулся. Не смирился жеребец, не захотел признавать нового хозяина. Когда рискнул Трактор прокатить с ветерком приехавшее из Барнаула начальство, жеребец на мосту через Чумыш, на середине реки сломав оглобли, вытряхнул в воду вместе с пролеткой все руководство – и в сбруе, с обрывками вожжей примчался на кордон. Но и это не остановило Трактора. Кое-как, загладив вину перед высоким начальством за неожиданное купание у всех на виду, привез из Бийска ветеринара и вечером, после рабочего дня, тайком, спутав, повалили Игреньку в конюшне и кастрировали элитного племенного жеребца.

Еще не успели толком обмыть это дело Трактор с коновалом, как весть об этом неслыханном деле моментально облетела всю округу. Поздно вечером, когда стемнело, вышел райкомовский начальник до ветру перед сном, да так до постельки и не добрался. Били его казаки в огородах крепко, приговаривая:

– Это тебе не город, здесь люди живут, а тебе, скотина места здесь нет. Не уедешь сам – пропадешь в тайге, и никто тебя искать не станет.

Напоследок, взяв за ноги и повалив набок туалет, накуряли его в собственном дерьме.

Той же ночью уехал из села Трактор, не захотело защитить его высокое начальство, видно побоявшись, что кержаки все равно не простят его за Игреньку, и точно сгинет в тайге, а там кто искать будет?