... Лошади знают, что такое дружба.
Они понимают, что такое разлука...
Р.Казакова

Шотландец Гарри Гроу был учеником великого Филлиса и выступал на манежах самых знаменитых цирков. После смерти учителя именно ему, Гроу, была присуждена в Барселоне золотая медаль лучшего наездника Европы.
В конце двадцатых годов он приехал на гастроли в Ленинград. Над главным входом старого цирка Чинизелли загорелся огромный пестрый транспарант «Мери и Гарри Гроу — высшая школа верховой езды». Супруги Гроу привезли двух лошадей: изящную соловую кобылу Долли — липпици-анской породы и прекрасного по экстерьеру, но туповатого в езде рыжего тракена Нотти-Боя, строптивым нравом оправдывавшего свою кличку.
Мери Гроу «работала Шахерезаду». Оркестр играл «На персидском базаре». Пронзительно пели зурны, бубны выбивали бешеную дробь, и под грохот литавр, прыгая через барьер, закрытый пестрым ковром, стремительно вылетал на манеж огненно-рыжий конь под темно-зеленым чепраком, обшитым серебряным галуном, с бахромой и кистями, свисавшими ниже стремян. Седло и уздечка — в бирюзе, под подбородком — крашенный хной конский хвост!
Мери — смуглой француженке с острова Мартиники — очень подходил восточный костюм: белый тюрбан с огромным «бриллиантом», яркий полосатый халат, красные шаровары, зеленые сафьяновые сапожки.

На вид ей казалось лет тридцать. Кто же станет интересоваться точным возрастом женщины, если совсем недавно, в Чикаго, восторженные газетчики оценивали ее улыбку и зубы в «сто тысяч долларов»?
Она была третьей, а возможно, даже четвертой женой Гарри.
Полтора года назад на афишах о ней писали: «Дженни Бульфорд — эквилибр на проволоке».

Ездить высшую школу — специальность трудная. Работа, только работа — ежедневная, без выходных, без праздников. Наездник не имеет права и болеть. Отдых лишь во время переездов из цирка в цирк, да еще летом недели две-три, когда лошадей «пускают на траву». Редкая женщина сможет долго выдерживать такой режим. Наверное, поэтому Гарри и менял жен чаще, чем лошадей.

С Долли он выступал уже пятнадцатый год. На высшую школу берут лошадей вполне оформившихся — не моложе четырех лет. К тому же липпицианская порода — «позднеспелая». Года два занимает выездка. Правда, Джеймс Фил-лис делал это за полгода, но это был Филлис! Сколько же лет Долли?

Об этом Гарри никогда не говорил, как, впрочем, и о своем возрасте, отшучивался:
— Месье... — пардон, товарищи у женщин нет возраста. А ведь моя Долли тоже женщина?
Смеялся, показывая прекрасные фарфоровые зубы, но слегка при этом причмокивая. Видимо, пора было менять вставную верхнюю челюсть. Гарри был мужчиной «неопределенного возраста», как многие артисты. Мне, двадцатитрехлетнему, он, конечно, казался дряхлым стариком. Морщинистый, усы и остатки волос, крашенные «под вороново крыло», высокий воротничок подпирал обвисшие, как у бульдога, щеки. Но на манеже, под гримом, во фраке и в белых лосинах, выглядел если и не молодым, то моложавым, по-юношески стройным.

Нотти-Боя Гроу выездил не хуже, чем Долли. Но Мери была еще неопытной наездницей и исполняла лишь несложные школьные репризы. Ее номер приходилось дополнять эффектными лансадами, «свечками», прыжками в обручи с зажженным бенгальским огнем.

В заключение она соскакивала с седла, ловила на лету шамберьер, брошенный Гарри, а Нотти-Бой на задних ногах делал круг, прыгая через невысокие барьеры.
Выступления Мери проходили с успехом, но знатоки оставались равнодушными: в цирке театрализованное оформление всегда скрывает недостатки техники.

Зато Гарри ездил классическую высшую школу. Седловка простая: маленький красный черпачок, красные бинты на передних ногах и красно-белый налобник. Может быть, только розетки оголовья были необычны — в виде небольших металлических бантиков.
Долли не нуждалась в пышном наряде. Она была красива: светло-желтая шерстка, серебряные грива и хвост, розоватые копыта. Липпицианская порода сказывалась в поразительно грациозных движениях. Туловище у кобыл обычно несколько длиннее, чем у жеребцов, поэтому «в полном сборе», «в рассамбле», как говорят в цирке, — с подведенными под корпус задними ногами, при небольшом росте, Долли выглядела пропорциональнее, изящнее, чем высокий, но коротковатый красавец Нотти-Бой.
На пассаже и пиаффе она так высоко и сильно сгибала ноги, что, казалось, на мгновение повисала в воздухе. Испанской рысью шла легко, весело.
Гроу ездил все, чему его научил, что до конца своих дней показывал его учитель, несравненный Джеймс Фил-лис. Серпантин сменялся осаживанием на пассаже, пиаф-фе-баллоте и балансе — галопом на трех ногах, галопом на месте, галопом назад! Многие из этих номеров высшей школы уже никто, кроме Гроу, не ездил — слишком они трудны для лошади, всегда можно ждать накладки — ошибки. Даже крепыш Нотти-Бой совершенно выдыхался после двух кругов галопа на трех ногах. Что же, Долли была такой безотказной, выносливой?

О, Гарри был старым, опытным наездником, расчетливо использовавшим все девятнадцать шагов диаметра цирковой арены. Трудные номера он показывал не у барьера, а пересекая манеж: короче дистанция, сберегаются силы лошади. И после каждой репризы делал небольшую остановку, кланялся, снимал цилиндр, показывая ровный пробор волосяной накладочки на облысевшем темени.
Они заканчивали контр-пируэтом и «комплиментом»: Долли опускалась на правое колено, вытягивая вперед левую ногу, низко кланялась. Он легко соскальзывал на арену, оркестр играл марш, и они уходили с манежа испанским шагом: Гарри «в кадансе» с лошадью, высоко поднимая ноги в блестящих ботфортах.

Гроу боялся, что старая кобыла не сможет встать с «большого поклона», если он останется сидеть в седле: ей двадцать лет — по человеческому счету под восемьдесят! Знал, как ослабела Долли за последние месяцы, как тяжело переносит она, выросшая в южной солнечной Австрии, морозную и сырую ленинградскую зиму, сколько флюида и скипидара «эмброкейшен» приходится втирать ей в плечи, суставы и сухожилия перед каждым выступлением!

Ее денник всегда был задернут занавеской. Но в Вене, где они гастролировали перед поездкой в Ленинград, бойкий репортер проскользнул за нее и увидел старую лошадь с провисшей спиной, с полусогнутыми передними ногами, пораженными козинцом. Она дремала перед кормушкой с невыеденным овсом. Нижняя губа ее отвисла, уши «развалились», как у коровы... Так вот почему на уздечке Гарри поставил странные розетки бантиком, — они прижимали уши!

Журналист с удивлением отметил, что и над глазами, как у всех старых лошадей, глубокие впадины — «пепельницы», на безжалостном цирковом жаргоне. А на манеже их не было видно! Значит, верно, что Гроу «омолаживает» свою лошадь перед выступлением, дает какой-то допинг!

Репортер уже начал строчить — прекрасный материал для сенсационной заметки! Но Гарри отобрал у него блокнот, а взамен сунул в карман деньги. Спокойно их пересчитав и убедившись, что заплачено вполне прилично, газетчик извинился и раскланялся, пообещав молчать. Но не сдержал слова: вскоре остряки стали называть Долли «последней из Габсбургов».

В Ленинграде Гарри впервые начал сокращать утренние тренировки Долли. Приказал кормить ее давленым овсом. Перед выходом на манеж поил сахарным сиропом. Это был единственный «допинг», о котором сплетничали за спиной Гроу.
Тем больше сил отдавал он ленивому и упрямому Нотти-Бою. По утрам на репетиции Гарри непрерывно угрожающе щелкал шамберьером. Бил он метко, всегда по животу, доставая до паха. Вечером, во время номера Мери, стоял у выхода из конюшни, со сложенным бичом и тихонько посвистывал. Тракен зло косил глазом, знал, что за едва слышным свистом (у лошадей прекрасный слух) может последовать и хлесткий, больно жалящий удар...

Гарри дорожил своим великолепным шамберьером с ручкой красного дерева, с монограммами многих знаменитых наездников. После работы бережно вытирал бич платком, укладывал в длинный замшевый футляр с замком-дужкой, как у старинных кошельков. Никогда не оставлял в цирке. Мери несла его домой, как солдат ружье.
Как-то поздно вечером я увидел супругов Гроу, возвращавшихся домой. Он почти висел на руке жены — она была выше ростом. И у нее не было шамберьера. А говорят?.. Я невольно подумал, что в цирке слишком много говорят за кулисами! Сплетни!.. Выдумки!..

Я ошибался: в тот вечер произошло несчастье. Гарри случайно оставил бич на манеже, коверный клоун, пародируя «Шахерезаду», схватил его и, делая сальто, нечаянно сломал — как раз там, где красовалась золотая монограмма «Джеймс Филлис».
Гарри побледнел, закрыл глаза рукой, ушел в свою уборную. Через десять минут объявили:

— Номер знаменитого наездника Гарри Гроу отменяется из-за болезни исполнителя!
Гарри заперся, даже жене не разрешил войти. Расстроенный клоун через дверь извинялся, говорил, что достанет такой же шамберьер, а после представления перероет всю арену, найдет отскочившую монограмму. Действительно, едва разошлась публика, клоун и униформисты принялись ее искать. Нашли — согнутую и смятую копытами. Принесли ее Гарри. Он отворил дверь, поблагодарил. Лицо его было уже без грима — очень старое и очень печальное. Его начали утешать. Он покачал головой:
— Нет, это моя жизнь сломана.
Бережно уложил обломки в футляр. Не сказав больше ни слова, ни с кем не попрощавшись, ушел домой. На другой день впервые не пришел на тренировку. Мери ездила своего тракена одна. Старый клоун, в молодости работавший с лошадьми, щелкал шамберьером. Но Нотти-Бой сразу же разобрался, что это не хозяин, не тот бич. Клоун стегал по крупу, по ногам, а конь только хвостом отмахивался, как от оводов. Вечером капризничал, не слушался. На второй день номер был почти сорван строптивым рыжим. На третий день на репетиции стало ясно: без хозяина Мери Гроу придется снять из программы.

А Гарри уже не вставал с постели. Друзья-циркачи навещали его, твердили, что нельзя падать духом, что он поправится, снова выйдет на манеж. Ведь в цирк каждый день звонят десятки людей, спрашивают, почему не выступает Гарри Гроу?
Он улыбался, благодарно кивал головой, но отмалчивался. Лишь однажды, когда ему прочли в «Красной газете» статью Евгения Кузнецова, где говорилось, что Гарри Гроу, может быть, единственный в наше время наездник классической высшей школы, больной тихо сказал:
— Я старался ездить, как учил мистер Филлис. Умер он спокойно, во сне. Дежурный конюх рассказывал, что Долли в ту ночь тревожно ходила по деннику.
— Смерть хозяина учуяла.

День похорон совпал с понедельником, представления не было. Панихиду отслужили на манеже. Гарри был англиканского вероисповедания, но такого священника в Ленинграде не нашлось. Аббат отпел его по католическому обряду. Гроб поставили на катафалк, запряженный тремя парами вороных коней под черными сетками. За гробом вели Долли в траурной попоне. Следом — длинная вереница извозчиков с артистами и рабочими цирка: Гарри все любили. Долли провожала хозяина и друга несколько кварталов. Потом ее вернули на конюшню: до Смоленского кладбища далеко, старая лошадь могла не дойти. Провожали Гарри и ленинградские конноспортсмены. В те годы в Ленинграде насчитывалось больше десятка военных школ и почти в каждой, даже в пехотной, инженерной и топографической, были лошади, наездники, преподаватели верховой езды. На конных соревнованиях высшую школу показывали и любители-дилетанты, и те, кому это по службе положено, а среди них — даже ученики Джеймса Филлиса. Некоторые впоследствии, уйдя с военной службы, работали в цирке, например Сергей Андреевич Кузилин, давний мой приятель.

Он позвонил мне и сказал, что нужно помочь вдове Гроу.
— Понимаешь, у нее положение очень трудное. Тракен от рук отбился, а для Долли она слишком тяжела. Давай порепетируем этого Нотти-Боя?
— Ну, допустим, мы с ним справимся, утром его вышколим, а что она станет делать вечером? Конь тупой, злобный.
— А мы его будем провожать с конюшни на манеж и обратно с шамоерьерами. закапризничает — пригрозим, а после выдерем...
— Тогда лучше авансом.
— Значит, согласен? Добро!

Миссис Мери Гроу (Марья Ивановна, как ее называли у нас) в жизни, без грима, оказалась значительно старше — так под сорок. Пышный костюм Шахерезады скрывал уже довольно расплывшуюся фигуру (перед выступлением камеристка затягивала ее в корсет без всякой жалости!). Мы поделили работу: я ездил тракена, Сергей действовал шамберьером. Он был старше, опытнее, а у меня просто шенкеля крепче.
Вывели на манеж Нотти-Боя (Ногтебоя, как переименовали его наши конюха). Я обратил внимание, что брюхо у него затянуто до предела. Позднее конюхи признались, что тянули вдвоем: один — сидя верхом, второй — стоя на земле. Лошадь с перетянутым животом злится и норовит сразу же скинуть всадника. Затянуть подпругу, подавая коня новичку, например молодому офицеру, — старая кавалерийская «шуточка». В цирке к тому же и безопасная: падать мягко!

Взяв поводья, я быстро отпустил обе пряжки на три или четыре дырки, и Нотти-Бой облегченно, глубоко вздохнул. У нас сразу же установились с ним дружеские отношения. Конюха были явно разочарованы. Но каким же бестолково-упрямым оказался рыжий немец-тракен с английским именем! К концу первой репетиции мы с ним оба были в мыле, задний край подпруги превратился в бахрому, а на боках коня остались многочисленные кровоподтеки от моих шпор.

Зато через три дня номер Мери Гроу снова включили в программу. Правда, шпоры ей подточили «звездочкой», беспощадно коловшей при первом намеке на непослушание. Вечером мы с Сергеем, наряженные в восточные костюмы, стояли с шамберьером в руке на противоположных концах арены. Нотти-Бой, видимо, уже запомнил, что хлестали его мы если и не так метко, как Гроу, то «щекотливее» — на конце бича прикрепили кусочки металлической щетки-корда. И об этой немаловажной для коня детали напоминали ему каждый раз, когда он пробегал мимо. Напоминали тихим свистом, как это делал Гарри.

Не следует думать, что мы с Кузилиным были какими-то мучителями. Лошади, как люди, — все разные. С одной достаточно поговорить — они понимают куда больше, чем мы предполагаем. С Долли, наверное, никогда не требовалось прибегать к наказаниям. С таким же, как Нотти-Бой, иначе нельзя. А Долли? Она стояла забытая. Правда, миссис Гроу оставила ее на конюшне. Но тренировать перестали — зачем? Уже никогда не выйдет на арену лошадь-пенсионерка! А старая артистка тосковала, не могла примириться с концом своей карьеры: трудно забыть полтора десятка лет на манеже. По утрам, видя, как седлают Нотти-Боя, волновалась, ждала, не позовут ли и ее? Еще хуже было вечером: от музыки, шума, аплодисментов, доносившихся из манежа, буквально металась по деннику!

Я как-то сказал миссис Гроу, что лучше отправить ее на покой, куда-нибудь в деревню. Пусть пасется на траве, отдыхает. Мери помрачнела и сухо ответила, что это сложно и дорого. Я пожалел о своей бестактности: конечно, одной, без Гарри, ей едва ли удастся работать наездницей. Вернуться к эквилибру на проволоке? Сомнительно: и годы и фигура — не те...
Через неделю после похорон Гарри, как всегда рано утром, я пошел через служебный вход. Справа и слева из денников потянулись ко мне лошади (в цирке гастролировала еще и труппа дрессировщика Никитина). Каждую нужно было угостить кусочком хлеба или сахара. Радостно зафыркал Нотти-Бой — для него у меня в кармане лежала большая морковка, разрезанная длинными дольками (кружочками нарезать нельзя, лошадь может подавиться), вторая — для Долли. Но она стояла, уткнувшись опущенной головой в угол, не обращая на меня никакого внимания.
— Алексей Федорович, — позвал меня дежурный конюх Сильчук, не трожьте ее. Пойдите-ка сюда.

После представления помещение проветривают, подметают в проходах и между рядами, разравнивают, выглаживают арену. Странно было, что Василий Савельевич прибирал арену сейчас, утром.
— Что случилось?
— Скверное дело, Алексей Федорович, Гарри Иванович ночью свою кобылу ездил.
— Ну что вы? Почудилось!
— Нет. Сегодня девятый день, и мертвые приходят со своими близкими прощаться. Ведь для него Долли была ближе, чем Марья Ивановна.
Сильчук рассказал, что с вечера стали дребезжать от ветра рамы окон. Он плотно их притворил и, видимо, случайно оставил незапертым денник Долли. Потом прилег на нераспакованные тюки сена, вздремнул немного. Конечно, дежурному это не полагается, но — был грех. Проснулся, услышав негромкий, но настойчивый свист.
— Помните, как Гарри Иванович подсвистывал, собираясь Ногтебоя шамберьером огреть? Слышу стук копыт — Долли вышла из денника и на манеж. Потом, слышу, бежит по кругу, пофыркивает, копытом барьер задела - гулко так! Страшно мне стало, я в сено уткнулся, смотреть не мог. Отъездили они весь номер. Смотрите, здесь они контр-пируэт делали, как всегда, и комплимент.
На арене я увидел отчетливые следы пируэта: небольшой круг с глубокой ямкой в центре.
— Кобыла скоро падет, это уже точно. Но Гарри Иванович и за мной приходил. Мы с ним одногодки, ему тоже шел семьдесят четвертый...
— Не может быть? Я думал, нам лет по шестидесяти?
— Люди, которые при лошадях, долго не стареют. Дед мой помер в девяносто шестом году, запарился в бане, а то еще бы жил и работал помаленьку. Отец в восемьдесят лет коней ковал, его один очень строгий дончак насмерть зашиб. Я столько не проживу — в молодости пил сильно, нутро у меня пережженное...
Я, как умел, успокоил старика, пообещав, что на следующее его дежурство приду, проведу на конюшне всю ночь.
— Кошка у вас дома имеется?
— Да, а что?
— Возьмите с собой: кошек всякая нечисть и мертвечина боится.
Я невольно улыбнулся, представив своего жирного, холощеного Ваську в роли оккультного животного, но оказалось, что кот не годится.
— Беспременно кошку. Желательно черную. И еще, Алексей Федорович, никому не рассказывайте - засмеют меня.
— Я со старым Лоржем поговорю. Ведь могла и ласка завестись?
— Откуда ласка? Лес далеко. А с Александром Васильевичем поговорить — это хорошо. Он и меня постарше, и все цирковые дела понимает до тонкости.
Александр Васильевич Лорж, глава и старейшина цирковой династии наездников, жокеев и вольтижеров, сначала тоже сказал, что, скорее всего, на конюшне поселилась ласка.
— Зимой они из леса приходят по замерзшей Неве. Говорите, что грива не была спутана? Тогда странно, очень странно... Узнав о следах в центре манежа, седой Лорж задумался.
— Очень любопытно. То, что старая цирковая лошадь захотела поразмяться, — вы правы, ничего удивительного, бывает такое. Но работать высшую школу без всадника, без его посыла, без шпоры?.. И даже контр-пируэт?! Его и Филлис не всегда делал. Недели две назад я смотрел работу Гроу и удивлялся: как чисто выполняет он эту репризу на такой старой лошади! Ведь мы с ним встречались в лиссабонском цирке в 1913 году, и он ездил на этой самой Долли. Чрезвычайно любопытно и непонятно. Давайте посмотрим?
Я чуть не упал на небольшой скользкой горке — на мостике над давно засыпанным каналом, окружавшим загородный Михайловский замок — таково было официальное название этого дворца в центре Петербурга. И сразу же вспомнилась такая же мартовская ночь, толпа пьяных гвардейских офицеров, направлявшихся к резиденции безумного императора. Рука изменника опустила подъемный мост над каналом. И в час расправы не нашлось в замке ни одного верного офицера. Что ж, правильно говорили: «В России было самодержавие, ограниченное... удавкой».
...Павлу Первому нравились кони светлых мастей, например соловые, как Долли. Его любимец серый Бутон остался на царской конюшне; отцеубийца Александр Первый не стеснялся на нем ездить и даже позировать художникам. Впоследствии похоронил Бутона в парке своего любимого Каменноостровского дворца.
...За моей спиной из сквера донесся негромкий призывный свист. Снегири?! Зимой?! Ночью?! Свист повторился, и я невольно поежился, вспомнив рассказ Сильчука: так свистел Гарри!.. Слуховая галлюцинация, конечно... Но, пожалуй, я тоже никому о ней не стану рассказывать...
На тихий, условленный стук дверь отворил Василий Са-вельевич. Шепотом сказал, чтобы я шел к главному входу — там ждут Лоржи.
— Ступайте на самый верх, схоронитесь и не шумите. Кобыла уже беспокоится. Когда спрячетесь, я ей дверь отворю, а сам пойду в денник к Ногтебою. Страшно мне одному, Алексей Федорович, вы должны понять.
— Понимаю, Василий Савельевич.
С Лоржем пришли двое его внуков, зять и племянник. Все молодые, здоровые ребята, уже известные цирковые артисты, готовившие тогда новую программу. Мы молча поздоровались.

Прошли через прокуренный вестибюль. В темноте — я светил карманным фонариком — поднялись на галерку, сели в первом ряду у парапета. Одинокий фонарь с жестяным абажуром скупо освещал арену и нижнюю часть партера. Было темно и душно: чтобы не слишком выстуживать помещение, для вентиляции открывали только два-три небольших окошка, и к запаху конюшни в сырых опилок примешивались испарения толпы, заполнявшей цирк всего часа два назад. Ждали долго. Прогромыхали на улице последние трамваи. Все стихло. Слышно стало, как где-то падают редкие крупные капли.
Как и в прошлый раз, Долли вышла из денника во втором часу ночи. Гулко отозвался стук копыт по каменному полу и затих на мягком манеже. Медленными шагами она прошла на середину, остановилась в световом круге. Шевеля настороженными ушами, беспокойно оглядывала пустые ряды кресел, черный провал раковины оркестра. Сверху казалась маленькой, жалкой. Даже серебряные грива и хвост — тусклыми, как глазетовая обивка гроба Гарри Гроу.

Направилась к барьеру. Разминаясь, пошла легкой рысцой. Сделав круг, попыталась пойти пассажем — с него обычно начинал Гарри. Но любое движение высшей школы требует «сбора», а не было привычных крепких шенкелей хозяина, упора на удила поводьев в его мягкой, уверенной руке, ни даже оркестра, задававшего ритм.
Сбилась, перешла на шаг. Повторила попытку. Но голову держала слишком низко, задние ноги отставали. Пересекла арену серпантином и окончательно запуталась...
Кто-то из молодых Лоржей горестно вздохнул. Александр Васильевич крепко сжал мое колено. Старик дышал тяжело, прерывисто, почти всхлипывая.
...Она хорошо знала жестокий, но мудрый закон цирка: что-то не получается — повтори! Добивайся, чтобы вышло!.. И снова, снова пробовала идти пассажем, испанской рысью, пиаффировать.
И все более жалкими, безнадежными становились ее попытки...
Старый Лорж не выдержал, встал.
— Алле!.. Кураж, Долли! — крикнул он властно и громко.
...О-оо-ооо-ллии-и-ии — звонко отозвалось эхо в куполе.
Она вздрогнула, как от удара бича... И впервые собралась, подняла голову... Пошла пассажем — сначала неуверенно, затем все выше, круче сгибая ноги, мягко их опуская. Мы не верили глазам: шла в полном сборе, точно в шенкелях Гарри!..
— Браво! Браво! Молодец, Долли! — закричали мы, перебивая друг друга и аплодируя.
Пересекла манеж испанской рысью, остановилась — так всегда делал Гарри! В полупоклоне повернула изящную голову вправо, влево.
Внезапно вспыхнул свет: Василий Савельевич, видимо, преодолел свои ночные страхи и включил рубильник репетиционного освещения, мгновенно ярко посеребрившего всю ее — ладную, помолодевшую.
— Галоп! Галоп давайте, мальчики, вот так: раз-два и три-и-и! Раз-два и три-и-и!.. — волновался Александр Васильевич.
Поняла! Коротким галопом пошла вдоль барьера и в такт, отбиваемый нашими ладонями, меняла ногу, слегка кивая головой, как бы благодаря за аплодисменты.
— Браво! Браво! Долли!..
Описав восьмерку, она встала на заключительный пируэт. Легко вытянула вперед левую ногу. Правая — прямая, как ножка циркуля, круто ввинчивалась в грунт. Задние копыта четко печатали правильный круг.
Замкнув его, Долли опустилась на правое колено и неторопливо, с большим достоинством поклонилась.
— Александр Васильевич, ведь это чудо!
— Нeт, это настоящая артистка, дорогой мой.